Эта чудесная фотка все же от Мерци. Оказывается пригодилась!
Мерци! Спасибо!
Мои океаны
-
Сергей Гвоздев Дед
- Сообщения: 2158
- Зарегистрирован: Вт май 25, 2004 7:55
- Откуда: Киев
- Контактная информация:
Re: Мои океаны
Эта чудесная фотка все же от Мерци. Оказывается пригодилась!
Мерци! Спасибо!
на полигоне с 1966 по 1973.
Re: Мои океаны
Ага, нашли один из моих секретных пакгаузов!Сергей Гвоздев Дед писал(а): Эта чудесная фотка все же от Мерци. Оказывается пригодилась!
Мерци! Спасибо!
Re: Мои океаны
Красотища !
Re: Мои океаны
Ой, как здорово! Сергей, Вы новую программку испытываете? Как такое можно сделать? Я только видела встравленные ролики - нажал на пуск и смотришь сразу на форумской странице. Что для этого надо?
Χριστός ανέστη εκ νεκρών, θανάτω θάνατον πατήσας,
καί τοίς εν τοίς μνήμασι, ζωήν χαρισάμενος.
καί τοίς εν τοίς μνήμασι, ζωήν χαρισάμενος.
Re: Мои океаны
Fregat! А я жду про океаны... 
Правда могу выпасть из темы на некоторое время...Устроила себе каникулы!
Правда могу выпасть из темы на некоторое время...Устроила себе каникулы!
"Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?..."
Re: Мои океаны
Одиноким я перестал быть, как только мое судно вышло из дока. Судно очистилось от груза прошлых походов и приготовилось принять на себя новую ответственность. Судно мое теперь – РТМ типа «Атлантик» «Солнцедар», названием своим напоминающий юность рыболовный траулер. Почему я пошел в рыбаки? Да потому что дрались они в кабаках отчаянней всех. Потому что пропить могли все за одну ночь. Потому что уходили дальше всех (дальше и отчаяннее только китобои, но о них отдельно). И ходили дольше всех. Еще потому, что у них бога в душе не было. Этого, библейского, елейного. Там было нечто большее. Выходя в стихию, ты можешь даже не молиться. Стихия сама разберется в тебе. Главное штаны подтянуть повыше и покрепче их привязать. И желательно еще иметь пару крепких рук.
Судно меня встретило приветливо. Трап знакомо спружинил и вынес на палубу, очаровательную своим пристойным беспорядком. Мы срочно выгонялись в море, и снабженцы обрушились на нас. Наша стройная палуба была завалена всем на свете, от поплавков до канистр со спиртом. Потом, погружаясь за Босфор, пересчитывая и разгребаясь, мы покроем матом тех «жучил», недосчитавшись многого, но не закручинимся. Мы вышли на девиацию, простояли там сутки и, не прощаясь, положили руль на вест…
На своем пароходе я получил отдельную каюту с диваном и умывальником, креслом, привинченным к палубе и с забытой женской фотографией под стеклом на столе. Фотокарточка с большими извинениями легла в рундук, и ее место занял зимний пейзаж. Ловить нам предстояло вдоль берегов Анголы и Намибии полгода под сжигающим солнцем.
Каюта. Тут хотелось бы сказать отдельно. Она живая. И как только ты переступил ее порог впервые, она к тебе сразу присмотрится. И сделает выводы. Будет ли у тебя спокойный сон. Поэтому, входя в каюту, поклонись ей. Это твой дом. Кошку через порог пустить нельзя, т. к. эти животные на судах редкость. Псы очень хорошо себя чувствуют на пароходах, а их приглашать не надо, они сами в гости приходят. И вот когда развернешь хрустящую белоснежную простынку на коечке, подобьешь подушку, положишь бритву и зубную щетку возле зеркала на умывальник и присядешь в кресло, отдраив иллюминатор, то понимаешь, что чего-то не хватает, ты не дома пока. И грустно тебе становится при свете ночника. А у нас вентиляция приточная одноконтурная была. И вдруг запах жареных куриных котлет с чесноком стал просачиваться извне. И еще какой-то…хлеб белый с румяной коркой из пышущей печи вынимается! А камбуз-то и не дремлет. Заходишь в кают-компанию, а там товарищи твои также осиротевшие уже шумят, здороваясь и знакомясь. И на долгие месяцы это место станет панацеей в череде тоскливых вечеров вдали от дома со своим грустным, привинченным цепью к палубе роялем в углу. Тут собиралась семья. Принадлежащая нам.
Нам, это экипажу, состоящему из восьмидесяти человеческих душ. Ищущим разное под чужим африканским солнцем. Даже и не пытаюсь предположить что. Я лично ничего не искал. Я нашел там океан, вспомнил его и наслаждался.
Экипаж… Есть такое документальное понятие – «Судовая роль». Это, наверное, точнее. Там расписано все по порядку. По порядку твоей значимости и нужности. Когда на рыболовное судно попадает случайный человек, не занесенный в «Судовую роль», не стоящий вахты и подвахты, он становится презрительным «пассажиром», пусть он даже назначенный дублер капитана. А штатный гальюнщик будет выше негласным рангом. На «рыбаках» ценят только лишнюю пару рук. Рыба не должна протухнуть. А когда ее не было, мы плели маты…
Рыбаки живут от «пая». Т. е. – поймал – поел. Ничего нового, все правильно. И если ты замешкаешься на своем месте, то все становится. Вот полетел лаг у меня. Пока его меняешь, рыба тухнет, и ты понимаешь, как ты слаб. И на тебя смотрит пар сорок злых глаз. А ты стоишь по колено в рыбьих кишках, и льется на тебя забортная вода, на палубе +45, а пай не растет…. Да ладно бы ты один. А ведь за каждой парой глаз жена с сыночком. Такое вот рыбацкое счастье. Поймал – поел.
Это была уже иная моя Атлантика. Осмысленная. Нива. Океан ведь не только терпел наши поездки туда – сюда по себе, он еще и кормил нас теперь. А это совсем другая история. Ведь рыбак это вольный человек. И куда его закинет погоня за рыбацкой удачей, это я узнал. И вам про то расскажу…
Судно меня встретило приветливо. Трап знакомо спружинил и вынес на палубу, очаровательную своим пристойным беспорядком. Мы срочно выгонялись в море, и снабженцы обрушились на нас. Наша стройная палуба была завалена всем на свете, от поплавков до канистр со спиртом. Потом, погружаясь за Босфор, пересчитывая и разгребаясь, мы покроем матом тех «жучил», недосчитавшись многого, но не закручинимся. Мы вышли на девиацию, простояли там сутки и, не прощаясь, положили руль на вест…
На своем пароходе я получил отдельную каюту с диваном и умывальником, креслом, привинченным к палубе и с забытой женской фотографией под стеклом на столе. Фотокарточка с большими извинениями легла в рундук, и ее место занял зимний пейзаж. Ловить нам предстояло вдоль берегов Анголы и Намибии полгода под сжигающим солнцем.
Каюта. Тут хотелось бы сказать отдельно. Она живая. И как только ты переступил ее порог впервые, она к тебе сразу присмотрится. И сделает выводы. Будет ли у тебя спокойный сон. Поэтому, входя в каюту, поклонись ей. Это твой дом. Кошку через порог пустить нельзя, т. к. эти животные на судах редкость. Псы очень хорошо себя чувствуют на пароходах, а их приглашать не надо, они сами в гости приходят. И вот когда развернешь хрустящую белоснежную простынку на коечке, подобьешь подушку, положишь бритву и зубную щетку возле зеркала на умывальник и присядешь в кресло, отдраив иллюминатор, то понимаешь, что чего-то не хватает, ты не дома пока. И грустно тебе становится при свете ночника. А у нас вентиляция приточная одноконтурная была. И вдруг запах жареных куриных котлет с чесноком стал просачиваться извне. И еще какой-то…хлеб белый с румяной коркой из пышущей печи вынимается! А камбуз-то и не дремлет. Заходишь в кают-компанию, а там товарищи твои также осиротевшие уже шумят, здороваясь и знакомясь. И на долгие месяцы это место станет панацеей в череде тоскливых вечеров вдали от дома со своим грустным, привинченным цепью к палубе роялем в углу. Тут собиралась семья. Принадлежащая нам.
Нам, это экипажу, состоящему из восьмидесяти человеческих душ. Ищущим разное под чужим африканским солнцем. Даже и не пытаюсь предположить что. Я лично ничего не искал. Я нашел там океан, вспомнил его и наслаждался.
Экипаж… Есть такое документальное понятие – «Судовая роль». Это, наверное, точнее. Там расписано все по порядку. По порядку твоей значимости и нужности. Когда на рыболовное судно попадает случайный человек, не занесенный в «Судовую роль», не стоящий вахты и подвахты, он становится презрительным «пассажиром», пусть он даже назначенный дублер капитана. А штатный гальюнщик будет выше негласным рангом. На «рыбаках» ценят только лишнюю пару рук. Рыба не должна протухнуть. А когда ее не было, мы плели маты…
Рыбаки живут от «пая». Т. е. – поймал – поел. Ничего нового, все правильно. И если ты замешкаешься на своем месте, то все становится. Вот полетел лаг у меня. Пока его меняешь, рыба тухнет, и ты понимаешь, как ты слаб. И на тебя смотрит пар сорок злых глаз. А ты стоишь по колено в рыбьих кишках, и льется на тебя забортная вода, на палубе +45, а пай не растет…. Да ладно бы ты один. А ведь за каждой парой глаз жена с сыночком. Такое вот рыбацкое счастье. Поймал – поел.
Это была уже иная моя Атлантика. Осмысленная. Нива. Океан ведь не только терпел наши поездки туда – сюда по себе, он еще и кормил нас теперь. А это совсем другая история. Ведь рыбак это вольный человек. И куда его закинет погоня за рыбацкой удачей, это я узнал. И вам про то расскажу…
И никто пути пройденного у нас не отберет...
-
Walera
- Сообщения: 1735
- Зарегистрирован: Пн дек 13, 2004 15:08
- Откуда: г.Сосновый Бор Ленинградской обл
Re: Мои океаны
Блин...прочитал и понял :... Как же я соскучился по твоей "писанине"...fregat писал(а):Одиноким я перестал быть, как только мое судно вышло из дока.
..............................................
И вам про то расскажу…
...Ждём...Захарченко
Re: Мои океаны
fregat , что есть о Старике Хэме ? На тему об Эрнесте, о море . Личное что-то, щиплющее за главное . Почему Хэма хочется перечитывать ? Ведь слог его - не подарок !
Re: Мои океаны
Walera писал(а):
Блин...прочитал и понял :... Как же я соскучился по твоей "писанине"...
Это "жу-жу" неспроста. Зачем тебе жужжать, если ты не пчела?
Re: Мои океаны
На промысел
Вот сколько раз ни выходил в море, а все как в первый. Это очень важно – сохранить в себе этот трепет. Иначе потом трудно будет. Смысл пропадет. Не верите? Вот, чукча поет, что видит. Он это видит тысячи дней снова и снова, а каждый раз у него новая песнь! А, иначе, там с ума сойдешь, в белом безмолвии. Не всякий моряк признается в своем романтизме, но редко у какого его нет. Это интимное. Через месяц экспедиции люди начинают уставать, и все чаще видишь, как кто-то подолгу стоит у борта и смотрит в бегущую волну или меряет шагами шкафут в одиночестве. А на закате все высыпают на палубу, и каждый видит свое в остывающем солнце и замирающем океане.
Теперь моя должность была самая длинная на флоте и называлась электрорадионавигатор – гидроакустик. Мои приборы находились на клотике и возле киля. Я обнял судно. Теперь блистающий секстант покоился на бархатной подушке в ящике из красного дерева, а нас вели в ночном океане холодные спутники в оцепеневшем черном небе, некоторые были из моего детства. Рубка находилась на пеленгаторной палубе, и я уже редко спускался в каюту, несясь вместе с КВ-радиоволнами, отражаясь от морских волн и небес. В каюте лишь иногда ласкал гитару.
Но главное было то, что я опять летел на запад! Свежесть ветров врывалась в меня беспощадно, я был открыт всем ураганам на свете, волны ничуть не изменились с последней нашей встречи. На берегу может твориться все, что угодно, земля меняет ландшафты, даже горы рушатся, а океан миллионы лет все такой же юный. Секрет его молодости в движении. Океан переворачивается, и все время летит сломя голову. Волны прибегают к берегу, бросаются на него, шумят, отталкиваются и вновь щекочут береговую линию.
…Выскочив в Атлантику, мы с неделю почтительно огибали крутой лоб Западной Африки. Зашли в Лас-Пальмас за продуктами и почтой для томящихся на промысле сотоварищей. Гран-Канариа выглядел как неунывающий вечный карнавал. Тогда еще там отдыхала Атлантическая регата, и разноцветные паруса резвились в глубоко синем заливе. Наш ободранный траулер никак не вписывался в эту компанию, и мы бочком- бочком скользнули из праздничной бухты, груженные свежей капустой и йогуртами, в прозрачный сквозняк древнего океана. Эти бабочки порхали, а мы были вечные пахари. Каждому свое.
Спускаясь к Экватору чувствовали на себе дыхание черного континента явственно. Где-то на двадцать пятой параллели к северу задули с востока песчаные ветра. Сахара приносила далеко не тот песок, что продавался в гастрономе и пришлось попотеть. Горячие кристаллы кварца облепили троса и целились залезть в лебедки. Въедаясь в смазку, песок норовил быть неистребим и крайне опасен. Свою зондовую лебедку я укутывал часа два, напевая ей колыбельную, но глаза болели потом сутки, раскрасневшись и выдавливая с каждой слезой песчинку.
Миновали туманную Мавританию и приземлились на день в Дакаре, забирая снасти на всю флотилию. Там я впервые увидел фиолетовых негров. В Сенегале и Гвинее самые черные на свете негры. При пятидесятиградусной жаре их кожа оставалась сухой и матовой. И лиловые губы, казалось, не испытывали жажды, довольствуясь прохладой рафинадных зубов. Наша белая кожа тоже оставалась сухой. Пот, появившись, тот час высыхал, но нам от этого становилось только хуже, и йогурт уходил на наши плечи, стекая по ним кусочками персиков и вишен. Нет, Африка не для нас. Говорили же в садике: «Не ходите, дети, в Африку…»
Но район промысла приходился на Ангольскую котловину и хребет Китовый. Район назывался ЮВА – Юго-Восточная Атлантика. И на траверзе маячили пустыни Намиб и Калахари. Последняя переводится как Мучительная. Зона рыболовства ограничивалась двумястами милями, и, поэтому, пылающий континент, можно сказать, дышал нам в лицо. Промышляли здесь небольшую ставриду, хорошую скумбрию и пеламиду, сардину, окуня и в прилове прочую тварь морскую деликатесную. Район довольно избитый нашим братом и, поэтому, требовалась определенная сноровка. Глубины траления здесь небольшие, дно сплошь коралловое и бдительность предполагалась неусыпная. Тем жарче было мне. Ведь то, что у штурмана было перед глазами на ленте под самописцем, то все проходило через мои приборы, а, заодно, и нервы. Поэтому спал я в рубке, иногда на мостике. Зонд погружался на глубину до двухсот метров днем и можно только представить, как его там давило и плющило. А вместе с ним и меня. Ведь в его нутре находился всего лишь хрупкий электронный блок.
Ночью проще. Ночью шли по верхам. Планктон поднимался к теплой поверхности, голодная рыба за ним, а у нас начиналась охота. Ночью океан оживает. Все суда, а их в квадрате около сотни, начинают свой главный забег. Трал ставится около полуночи часа на три, чтобы с рассветом успеть еще на заход, кинуть в бункер тонн шестьдесят и загрузить рыбцех. Это считалось удачей. И вот в полночь океан оживал. Суда принюхивались к ветру, сверяли часы и курсы, сонары переплетались, сталкиваясь в глубинах невидимыми ультразвуковыми лучами, мониторы безжалостно высвечивали красным глупые косяки и пощады им ждать не приходилось. Грохоча ваерами, тралы стремительно уходили в черную глубину нести свою тягостную службу. Три часа, расправив подборы, трал охотится, собирая по крупицам рыбацкое счастье. Три часа траловая команда у бортов по натяжению тросов гадает про улов. Где-то на глубине лопается контрольная шворка, выдергивается чека из моего «Эридана», невидимый сигнал несется к зонду и прочерком самописца дает команду штурману на выборку. Загудела лебедка и сразу вся команда по натяжному стону угадывает лов – 20, 25, 30 тонн…и почти никогда не ошибается. Ну, а остальное дело сноровки – обезглавить, выпотрошить, разделать, заморозить, упаковать живое серебро, как выражались в те годы… И вписать себе на пай рублей 30-40. Жестоко. Необходимо. Привыкаешь.
Но не совсем. Проходя по палубе, по колено в рыбе, я нет-нет наклонялся, не глядя, хватал бьющийся хвост и бросал обратно в окиян. Моряки крутили у виска. А я усмехался, думая, что кому-то я сохранил жизнь и подарил удачу. Ведь у рыб тоже есть глаза, и смотрят они, не мигая. Хоть и молча…
Вот сколько раз ни выходил в море, а все как в первый. Это очень важно – сохранить в себе этот трепет. Иначе потом трудно будет. Смысл пропадет. Не верите? Вот, чукча поет, что видит. Он это видит тысячи дней снова и снова, а каждый раз у него новая песнь! А, иначе, там с ума сойдешь, в белом безмолвии. Не всякий моряк признается в своем романтизме, но редко у какого его нет. Это интимное. Через месяц экспедиции люди начинают уставать, и все чаще видишь, как кто-то подолгу стоит у борта и смотрит в бегущую волну или меряет шагами шкафут в одиночестве. А на закате все высыпают на палубу, и каждый видит свое в остывающем солнце и замирающем океане.
Теперь моя должность была самая длинная на флоте и называлась электрорадионавигатор – гидроакустик. Мои приборы находились на клотике и возле киля. Я обнял судно. Теперь блистающий секстант покоился на бархатной подушке в ящике из красного дерева, а нас вели в ночном океане холодные спутники в оцепеневшем черном небе, некоторые были из моего детства. Рубка находилась на пеленгаторной палубе, и я уже редко спускался в каюту, несясь вместе с КВ-радиоволнами, отражаясь от морских волн и небес. В каюте лишь иногда ласкал гитару.
Но главное было то, что я опять летел на запад! Свежесть ветров врывалась в меня беспощадно, я был открыт всем ураганам на свете, волны ничуть не изменились с последней нашей встречи. На берегу может твориться все, что угодно, земля меняет ландшафты, даже горы рушатся, а океан миллионы лет все такой же юный. Секрет его молодости в движении. Океан переворачивается, и все время летит сломя голову. Волны прибегают к берегу, бросаются на него, шумят, отталкиваются и вновь щекочут береговую линию.
…Выскочив в Атлантику, мы с неделю почтительно огибали крутой лоб Западной Африки. Зашли в Лас-Пальмас за продуктами и почтой для томящихся на промысле сотоварищей. Гран-Канариа выглядел как неунывающий вечный карнавал. Тогда еще там отдыхала Атлантическая регата, и разноцветные паруса резвились в глубоко синем заливе. Наш ободранный траулер никак не вписывался в эту компанию, и мы бочком- бочком скользнули из праздничной бухты, груженные свежей капустой и йогуртами, в прозрачный сквозняк древнего океана. Эти бабочки порхали, а мы были вечные пахари. Каждому свое.
Спускаясь к Экватору чувствовали на себе дыхание черного континента явственно. Где-то на двадцать пятой параллели к северу задули с востока песчаные ветра. Сахара приносила далеко не тот песок, что продавался в гастрономе и пришлось попотеть. Горячие кристаллы кварца облепили троса и целились залезть в лебедки. Въедаясь в смазку, песок норовил быть неистребим и крайне опасен. Свою зондовую лебедку я укутывал часа два, напевая ей колыбельную, но глаза болели потом сутки, раскрасневшись и выдавливая с каждой слезой песчинку.
Миновали туманную Мавританию и приземлились на день в Дакаре, забирая снасти на всю флотилию. Там я впервые увидел фиолетовых негров. В Сенегале и Гвинее самые черные на свете негры. При пятидесятиградусной жаре их кожа оставалась сухой и матовой. И лиловые губы, казалось, не испытывали жажды, довольствуясь прохладой рафинадных зубов. Наша белая кожа тоже оставалась сухой. Пот, появившись, тот час высыхал, но нам от этого становилось только хуже, и йогурт уходил на наши плечи, стекая по ним кусочками персиков и вишен. Нет, Африка не для нас. Говорили же в садике: «Не ходите, дети, в Африку…»
Но район промысла приходился на Ангольскую котловину и хребет Китовый. Район назывался ЮВА – Юго-Восточная Атлантика. И на траверзе маячили пустыни Намиб и Калахари. Последняя переводится как Мучительная. Зона рыболовства ограничивалась двумястами милями, и, поэтому, пылающий континент, можно сказать, дышал нам в лицо. Промышляли здесь небольшую ставриду, хорошую скумбрию и пеламиду, сардину, окуня и в прилове прочую тварь морскую деликатесную. Район довольно избитый нашим братом и, поэтому, требовалась определенная сноровка. Глубины траления здесь небольшие, дно сплошь коралловое и бдительность предполагалась неусыпная. Тем жарче было мне. Ведь то, что у штурмана было перед глазами на ленте под самописцем, то все проходило через мои приборы, а, заодно, и нервы. Поэтому спал я в рубке, иногда на мостике. Зонд погружался на глубину до двухсот метров днем и можно только представить, как его там давило и плющило. А вместе с ним и меня. Ведь в его нутре находился всего лишь хрупкий электронный блок.
Ночью проще. Ночью шли по верхам. Планктон поднимался к теплой поверхности, голодная рыба за ним, а у нас начиналась охота. Ночью океан оживает. Все суда, а их в квадрате около сотни, начинают свой главный забег. Трал ставится около полуночи часа на три, чтобы с рассветом успеть еще на заход, кинуть в бункер тонн шестьдесят и загрузить рыбцех. Это считалось удачей. И вот в полночь океан оживал. Суда принюхивались к ветру, сверяли часы и курсы, сонары переплетались, сталкиваясь в глубинах невидимыми ультразвуковыми лучами, мониторы безжалостно высвечивали красным глупые косяки и пощады им ждать не приходилось. Грохоча ваерами, тралы стремительно уходили в черную глубину нести свою тягостную службу. Три часа, расправив подборы, трал охотится, собирая по крупицам рыбацкое счастье. Три часа траловая команда у бортов по натяжению тросов гадает про улов. Где-то на глубине лопается контрольная шворка, выдергивается чека из моего «Эридана», невидимый сигнал несется к зонду и прочерком самописца дает команду штурману на выборку. Загудела лебедка и сразу вся команда по натяжному стону угадывает лов – 20, 25, 30 тонн…и почти никогда не ошибается. Ну, а остальное дело сноровки – обезглавить, выпотрошить, разделать, заморозить, упаковать живое серебро, как выражались в те годы… И вписать себе на пай рублей 30-40. Жестоко. Необходимо. Привыкаешь.
Но не совсем. Проходя по палубе, по колено в рыбе, я нет-нет наклонялся, не глядя, хватал бьющийся хвост и бросал обратно в окиян. Моряки крутили у виска. А я усмехался, думая, что кому-то я сохранил жизнь и подарил удачу. Ведь у рыб тоже есть глаза, и смотрят они, не мигая. Хоть и молча…
И никто пути пройденного у нас не отберет...
Re: Мои океаны
Как же смачно ты пишешь...
Это "жу-жу" неспроста. Зачем тебе жужжать, если ты не пчела?
Re: Мои океаны
[quote="fregat) Стихия сама разберется в тебе. [/quote]
Не успела появиться, а тут такой подарок!!!
Не успела появиться, а тут такой подарок!!!
"Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?..."
Re: Мои океаны
Солнце посреди океана…
Океан не остывал даже ночью. Мы были здесь декабрь-январь – разгул лета. Невидимое белое солнце плавило воздух и делало его зримым, струящимся над палубой. Ветра не существовало. Восточный пассат разбивался о дюны пустыни Намиб и пожаловаться было некому. Через три месяца промысла мы уже сами превратились в негров. Рыба нехотя шла в трал и вынуждала нас к воровству. Ночью делались короткие набеги вглубь экономической зоны миль на пятьдесят, в места, где хек был непуган. В такие моменты мы были похожи на пиратов. Собственно говоря, память о Дрейке и Кидде еще не остыла в этих водах. Горячие, я вам скажу, были денечки! Разбойникам во все времена приходилось скрываться там, куда добрый человек по собственной воле не сунется. И поневоле корсары часто становились пионерами. Я, конечно же, знал про Берег Скелетов, но никогда не думал на него ступить. Африка всегда вызывала во мне трепет необузданностью своих сгорающих земель.
Приступ аппендицита у механика Труба, кроме волнений позволил нам стать на время праздными туристами. Под самый Новый Год механик ввалился в лазарет и насмерть перепугал дока, который, благодаря крепкой матросне, давно забыл свою профессию и сам уже выпил весь запас пустырника. Валера Труба, держась за живот, дал доктору валерьянки и спросил, как ему быть. Эскулап на ватных ногах побежал к капитану и через пятнадцать минут мы, запросив Уолфиш-Бей, неслись уже к берегу, на ходу выбирая трал. Милях в тридцати от берега нас встретил пограничный катер и умчал корчившегося Валерку в туманный прибой. К утру и мы подошли на рейд.
Намиб… «Место, не имеющее ничего». Земля бушменов и готтентотов. Земля, не знающая дождей. Этот берег спасают туманы. Приходя с востока, они из последних сил поят эту землю и придают ей романтики. На рассвете я увидел розовые туманы, въедавшиеся в ржавые пески. Пески становились податливыми и с жадностью хватали распутную мгу, отдающуюся просто так. Впрочем, солнце быстро с этим покончило, выскочив прямо перед нами и вонзив свои лучи в иссушенную пустынную плоть. Стало беспомощно.
Так вот. Пески здесь блуждают. Дюны передвигаются, и подводные гряды не стоят на месте. Вкупе с туманами они сделали свое грязное дело и похоронили тысячи судов. Подойдя к берегу на отдых, команда могла через пару хмельных разгульных дней очутиться посреди пустыни вместе с кораблем. Так оно и было. Коварный берег оказывался в десяти метрах от парусника, и ничего нельзя было с этим поделать. Мало кто выживал и теперь это Берег Скелетов, усеянный сгнившими шпангоутами. Тут тысячи остовов.
Я знаю, что здесь можно найти приличный алмаз прямо на пляже и вдоль берега тянутся унылые полицейские на верблюдах, вылавливая неистребимых авантюристов. Кого может оставить неравнодушным алмазный блеск? Мне кажется, даже полисмены впивались шоколадными глазами в горячий песок, и только горбатые корабли пустыни равнодушно взирали на эту суету, выпячивая нижнюю губу и собираясь плюнуть в каждого, кто имел другую философию. И попробуй его переплюнуть!
Красный берег, синий океан, зеленое небо… Что делал я здесь, заброшенный сюда на середине жизни? Я глотал воздух! Пусть раскаленный, пусть чужой. Но я хватал его широко раскрытым ртом и не желал себе иной участи. Где был мой, когда-то родной, завод? Где был тот сухопутный город, в котором я оказался случайно и застрял? Где они сейчас? За тридевять земель. А я на краю дикого, плавящегося континента и плотные туманы вторые уже сутки настойчиво нас держат вблизи Берега Скелетов, а Валерка никак не отторгнет свой проклятый ненужный аппендикс. Может, у него там бриллиант? По радио нам сказали, что все вырезали, но нужны еще сутки. Точно что-то ищут, хитрые бушмены.
Опять вечер на рейде и опять, уже лиловый туман, пришел раньше, чем солнце выдернуло свои лучи из зыбучих песков. Свет судорожно вздрогнул внутри вечернего марева и, подорвав нижнюю кромку, стек в океан поспешно. Главная звезда черпнула краем студеную Атлантику у нас за спиной, задрожала от прохлады и, ничтоже сумнящеся, погрузила с головой в сон эту часть планеты…. Африка заснула. А львы вышли на охоту. Они кошки и в темноте видят лучше. Но днем они спят на правом боку в тени баобабов, положив левую переднюю лапу на талию львицы.… Это, конечно, мои фантазии, но они так близки. Четвертый месяц в экспедиции. Хочется поговорить с женщиной. С черной даже забавно…
Мысли прервал механик Труба, лихо подкативший на лоцманском катере по лунной дорожке, перебинтованный и с таинственной улыбкой на губах.
«Старик, отдай тому парню десять гринов!»- изрек Валерка.
Я подумал, что он, все-таки, успел поговорить с черной женщиной. И с завистью отдал фиолетовому чуваку двадцать. Тот сразу растворился в такой же фиолетовой ночи.
Когда я доволок механика в каюту и плюхнул в койку, он достал из под бинтов сверток и прошептал с горящими глазами: «Только никому не говори!» В моих руках раскаталась карта с пиратскими кладами. На хорошей бумаге. А в углу надпись «souvenir». Убивать кореша мне не хотелось. Ведь нам не было еще и тридцати.
Но лучше бы он, все-таки, успел поговорить с черной женщиной!
Океан не остывал даже ночью. Мы были здесь декабрь-январь – разгул лета. Невидимое белое солнце плавило воздух и делало его зримым, струящимся над палубой. Ветра не существовало. Восточный пассат разбивался о дюны пустыни Намиб и пожаловаться было некому. Через три месяца промысла мы уже сами превратились в негров. Рыба нехотя шла в трал и вынуждала нас к воровству. Ночью делались короткие набеги вглубь экономической зоны миль на пятьдесят, в места, где хек был непуган. В такие моменты мы были похожи на пиратов. Собственно говоря, память о Дрейке и Кидде еще не остыла в этих водах. Горячие, я вам скажу, были денечки! Разбойникам во все времена приходилось скрываться там, куда добрый человек по собственной воле не сунется. И поневоле корсары часто становились пионерами. Я, конечно же, знал про Берег Скелетов, но никогда не думал на него ступить. Африка всегда вызывала во мне трепет необузданностью своих сгорающих земель.
Приступ аппендицита у механика Труба, кроме волнений позволил нам стать на время праздными туристами. Под самый Новый Год механик ввалился в лазарет и насмерть перепугал дока, который, благодаря крепкой матросне, давно забыл свою профессию и сам уже выпил весь запас пустырника. Валера Труба, держась за живот, дал доктору валерьянки и спросил, как ему быть. Эскулап на ватных ногах побежал к капитану и через пятнадцать минут мы, запросив Уолфиш-Бей, неслись уже к берегу, на ходу выбирая трал. Милях в тридцати от берега нас встретил пограничный катер и умчал корчившегося Валерку в туманный прибой. К утру и мы подошли на рейд.
Намиб… «Место, не имеющее ничего». Земля бушменов и готтентотов. Земля, не знающая дождей. Этот берег спасают туманы. Приходя с востока, они из последних сил поят эту землю и придают ей романтики. На рассвете я увидел розовые туманы, въедавшиеся в ржавые пески. Пески становились податливыми и с жадностью хватали распутную мгу, отдающуюся просто так. Впрочем, солнце быстро с этим покончило, выскочив прямо перед нами и вонзив свои лучи в иссушенную пустынную плоть. Стало беспомощно.
Так вот. Пески здесь блуждают. Дюны передвигаются, и подводные гряды не стоят на месте. Вкупе с туманами они сделали свое грязное дело и похоронили тысячи судов. Подойдя к берегу на отдых, команда могла через пару хмельных разгульных дней очутиться посреди пустыни вместе с кораблем. Так оно и было. Коварный берег оказывался в десяти метрах от парусника, и ничего нельзя было с этим поделать. Мало кто выживал и теперь это Берег Скелетов, усеянный сгнившими шпангоутами. Тут тысячи остовов.
Я знаю, что здесь можно найти приличный алмаз прямо на пляже и вдоль берега тянутся унылые полицейские на верблюдах, вылавливая неистребимых авантюристов. Кого может оставить неравнодушным алмазный блеск? Мне кажется, даже полисмены впивались шоколадными глазами в горячий песок, и только горбатые корабли пустыни равнодушно взирали на эту суету, выпячивая нижнюю губу и собираясь плюнуть в каждого, кто имел другую философию. И попробуй его переплюнуть!
Красный берег, синий океан, зеленое небо… Что делал я здесь, заброшенный сюда на середине жизни? Я глотал воздух! Пусть раскаленный, пусть чужой. Но я хватал его широко раскрытым ртом и не желал себе иной участи. Где был мой, когда-то родной, завод? Где был тот сухопутный город, в котором я оказался случайно и застрял? Где они сейчас? За тридевять земель. А я на краю дикого, плавящегося континента и плотные туманы вторые уже сутки настойчиво нас держат вблизи Берега Скелетов, а Валерка никак не отторгнет свой проклятый ненужный аппендикс. Может, у него там бриллиант? По радио нам сказали, что все вырезали, но нужны еще сутки. Точно что-то ищут, хитрые бушмены.
Опять вечер на рейде и опять, уже лиловый туман, пришел раньше, чем солнце выдернуло свои лучи из зыбучих песков. Свет судорожно вздрогнул внутри вечернего марева и, подорвав нижнюю кромку, стек в океан поспешно. Главная звезда черпнула краем студеную Атлантику у нас за спиной, задрожала от прохлады и, ничтоже сумнящеся, погрузила с головой в сон эту часть планеты…. Африка заснула. А львы вышли на охоту. Они кошки и в темноте видят лучше. Но днем они спят на правом боку в тени баобабов, положив левую переднюю лапу на талию львицы.… Это, конечно, мои фантазии, но они так близки. Четвертый месяц в экспедиции. Хочется поговорить с женщиной. С черной даже забавно…
Мысли прервал механик Труба, лихо подкативший на лоцманском катере по лунной дорожке, перебинтованный и с таинственной улыбкой на губах.
«Старик, отдай тому парню десять гринов!»- изрек Валерка.
Я подумал, что он, все-таки, успел поговорить с черной женщиной. И с завистью отдал фиолетовому чуваку двадцать. Тот сразу растворился в такой же фиолетовой ночи.
Когда я доволок механика в каюту и плюхнул в койку, он достал из под бинтов сверток и прошептал с горящими глазами: «Только никому не говори!» В моих руках раскаталась карта с пиратскими кладами. На хорошей бумаге. А в углу надпись «souvenir». Убивать кореша мне не хотелось. Ведь нам не было еще и тридцати.
Но лучше бы он, все-таки, успел поговорить с черной женщиной!
И никто пути пройденного у нас не отберет...
Re: Мои океаны
Братишка! Благодарю тебя...
Это "жу-жу" неспроста. Зачем тебе жужжать, если ты не пчела?
Re: Мои океаны
Фрегат! Восхищена!!!Даже не смогла выделить "одну фразу"... Их очень много... Тут не просто запах моря...Тут запах черной женщины, авантюризма, свободы, берега , да и многого другого....
БЛАГОДАРЮ!!!
БЛАГОДАРЮ!!!
"Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?..."