Сообщение
fregat » Пт июл 10, 2009 11:02
На промысел
Вот сколько раз ни выходил в море, а все как в первый. Это очень важно – сохранить в себе этот трепет. Иначе потом трудно будет. Смысл пропадет. Не верите? Вот, чукча поет, что видит. Он это видит тысячи дней снова и снова, а каждый раз у него новая песнь! А, иначе, там с ума сойдешь, в белом безмолвии. Не всякий моряк признается в своем романтизме, но редко у какого его нет. Это интимное. Через месяц экспедиции люди начинают уставать, и все чаще видишь, как кто-то подолгу стоит у борта и смотрит в бегущую волну или меряет шагами шкафут в одиночестве. А на закате все высыпают на палубу, и каждый видит свое в остывающем солнце и замирающем океане.
Теперь моя должность была самая длинная на флоте и называлась электрорадионавигатор – гидроакустик. Мои приборы находились на клотике и возле киля. Я обнял судно. Теперь блистающий секстант покоился на бархатной подушке в ящике из красного дерева, а нас вели в ночном океане холодные спутники в оцепеневшем черном небе, некоторые были из моего детства. Рубка находилась на пеленгаторной палубе, и я уже редко спускался в каюту, несясь вместе с КВ-радиоволнами, отражаясь от морских волн и небес. В каюте лишь иногда ласкал гитару.
Но главное было то, что я опять летел на запад! Свежесть ветров врывалась в меня беспощадно, я был открыт всем ураганам на свете, волны ничуть не изменились с последней нашей встречи. На берегу может твориться все, что угодно, земля меняет ландшафты, даже горы рушатся, а океан миллионы лет все такой же юный. Секрет его молодости в движении. Океан переворачивается, и все время летит сломя голову. Волны прибегают к берегу, бросаются на него, шумят, отталкиваются и вновь щекочут береговую линию.
…Выскочив в Атлантику, мы с неделю почтительно огибали крутой лоб Западной Африки. Зашли в Лас-Пальмас за продуктами и почтой для томящихся на промысле сотоварищей. Гран-Канариа выглядел как неунывающий вечный карнавал. Тогда еще там отдыхала Атлантическая регата, и разноцветные паруса резвились в глубоко синем заливе. Наш ободранный траулер никак не вписывался в эту компанию, и мы бочком- бочком скользнули из праздничной бухты, груженные свежей капустой и йогуртами, в прозрачный сквозняк древнего океана. Эти бабочки порхали, а мы были вечные пахари. Каждому свое.
Спускаясь к Экватору чувствовали на себе дыхание черного континента явственно. Где-то на двадцать пятой параллели к северу задули с востока песчаные ветра. Сахара приносила далеко не тот песок, что продавался в гастрономе и пришлось попотеть. Горячие кристаллы кварца облепили троса и целились залезть в лебедки. Въедаясь в смазку, песок норовил быть неистребим и крайне опасен. Свою зондовую лебедку я укутывал часа два, напевая ей колыбельную, но глаза болели потом сутки, раскрасневшись и выдавливая с каждой слезой песчинку.
Миновали туманную Мавританию и приземлились на день в Дакаре, забирая снасти на всю флотилию. Там я впервые увидел фиолетовых негров. В Сенегале и Гвинее самые черные на свете негры. При пятидесятиградусной жаре их кожа оставалась сухой и матовой. И лиловые губы, казалось, не испытывали жажды, довольствуясь прохладой рафинадных зубов. Наша белая кожа тоже оставалась сухой. Пот, появившись, тот час высыхал, но нам от этого становилось только хуже, и йогурт уходил на наши плечи, стекая по ним кусочками персиков и вишен. Нет, Африка не для нас. Говорили же в садике: «Не ходите, дети, в Африку…»
Но район промысла приходился на Ангольскую котловину и хребет Китовый. Район назывался ЮВА – Юго-Восточная Атлантика. И на траверзе маячили пустыни Намиб и Калахари. Последняя переводится как Мучительная. Зона рыболовства ограничивалась двумястами милями, и, поэтому, пылающий континент, можно сказать, дышал нам в лицо. Промышляли здесь небольшую ставриду, хорошую скумбрию и пеламиду, сардину, окуня и в прилове прочую тварь морскую деликатесную. Район довольно избитый нашим братом и, поэтому, требовалась определенная сноровка. Глубины траления здесь небольшие, дно сплошь коралловое и бдительность предполагалась неусыпная. Тем жарче было мне. Ведь то, что у штурмана было перед глазами на ленте под самописцем, то все проходило через мои приборы, а, заодно, и нервы. Поэтому спал я в рубке, иногда на мостике. Зонд погружался на глубину до двухсот метров днем и можно только представить, как его там давило и плющило. А вместе с ним и меня. Ведь в его нутре находился всего лишь хрупкий электронный блок.
Ночью проще. Ночью шли по верхам. Планктон поднимался к теплой поверхности, голодная рыба за ним, а у нас начиналась охота. Ночью океан оживает. Все суда, а их в квадрате около сотни, начинают свой главный забег. Трал ставится около полуночи часа на три, чтобы с рассветом успеть еще на заход, кинуть в бункер тонн шестьдесят и загрузить рыбцех. Это считалось удачей. И вот в полночь океан оживал. Суда принюхивались к ветру, сверяли часы и курсы, сонары переплетались, сталкиваясь в глубинах невидимыми ультразвуковыми лучами, мониторы безжалостно высвечивали красным глупые косяки и пощады им ждать не приходилось. Грохоча ваерами, тралы стремительно уходили в черную глубину нести свою тягостную службу. Три часа, расправив подборы, трал охотится, собирая по крупицам рыбацкое счастье. Три часа траловая команда у бортов по натяжению тросов гадает про улов. Где-то на глубине лопается контрольная шворка, выдергивается чека из моего «Эридана», невидимый сигнал несется к зонду и прочерком самописца дает команду штурману на выборку. Загудела лебедка и сразу вся команда по натяжному стону угадывает лов – 20, 25, 30 тонн…и почти никогда не ошибается. Ну, а остальное дело сноровки – обезглавить, выпотрошить, разделать, заморозить, упаковать живое серебро, как выражались в те годы… И вписать себе на пай рублей 30-40. Жестоко. Необходимо. Привыкаешь.
Но не совсем. Проходя по палубе, по колено в рыбе, я нет-нет наклонялся, не глядя, хватал бьющийся хвост и бросал обратно в окиян. Моряки крутили у виска. А я усмехался, думая, что кому-то я сохранил жизнь и подарил удачу. Ведь у рыб тоже есть глаза, и смотрят они, не мигая. Хоть и молча…
И никто пути пройденного у нас не отберет...
