…Неделя выдалась загруженной по самое горло и, к тому же, замороженной. Холода пришли внезапно, налетели и застудили людей и дома. Но дома не дрогнули, накаляясь батареями, а люди закутались в шарфы и надвинули шапки на малиновые уши. Пар изо рта замерзал на ходу. Человек уже прошел, а пар еще какое-то время висел, пломбирный и потом растворялся бесследно, сбиваемый следующим пешеходом.
Поэтому посреди недели нам со товарищи хотелось только одного – согреться и выспаться. И один из нас вспомнил про свою тетку, отчаянную ведунью, жившую на отшибленном хуторе возле простудившейся речушки. На том хуторе связи не было, кроме трех столбов с электрическими проводами, а земли просторной охватить не доставало глаз. Это то, что надо было. И в среду вечером, по окоченевшей дороге мы уехали в древнюю глушь. А зима восходила к своему пику. Да мороз только крепчал и посмеивался. Ночью ясное небо обнажало звезды и те еще больше, с яростью, охлаждали землю. Снегопад не спешил и космическая стылость покрывала планету. Заснеженные поля, днем слепившие отчаянно, вечерами синели и тишина над ними звякала невидимыми льдинками.
Когда мы подъехали к дому, темнота стояла, выколи глаз. Заглушив машину, мы сразу погрузились на тысячу лет назад. В ушах зазвенело и время оборвалось. Только почудилось мне, что шумит вода близкая. Лишь почудилось. Скованы давно уже все реки, мелкие и глубокие.
Изба оказалась пропахшая травами. Высохшие букеты свисали вниз головой по углам, с потолка, на бревенчатых потемневших стенах и сразу от того духа, настоянного на печном жару, сделалось спокойней и уютней. Лето, будто бы, не уходило из этих старинных комнат. Ромашка смешалась с полынью, переплелась с мятой, опуталась смородиной, слилась с земляникой и прибилась к сосновому духу, не ослабевшему даже в этот мороз. Но самый острый запах, взбудораживший сразу все нутро, шел от огромной печи. Самодельный хлеб, удивительный в наше время, с горячей рванувшей коркой, еще пышущий внутри, вывалился нам навстречу, прямо на дубовый черный стол. И задрожал вокруг него воздух, ароматом своим, втянув нас в свой круг. Тут устоять невозможно. Видно, ждали нас здесь. Сели за стол и усталость вдруг покатилась куда-то в подпол, пропахший мышами и теплым сеном, к домовым. Удивительная простая женщина, со сияющим красотой лицом принесла нам разом покой и умиротворение. При всей ее кажущейся хрупкости и незаметности, чувствовалась в ней древняя сила всей земли нашей. Непоколебимость и вера в свою правоту. Как попавшие в древнюю легенду, мы остолбенели и притихли. Городские насквозь жители, продрогшие и уставшие, мы замерли за столом, в почтении к золотистому светящемуся караваю и тепло пробиралось в нас до самых костей и прямо в душу. И не хотелось уже ничего, так сидеть бы и плавиться сердцем, унося себя в мысли свои в тишине.
Но оказалось, что в этом старинном доме не один свежий хлеб ожидал нас. Тут все домовые не были чужды веселью, а редким гостям, вообще, рады безмерно. И хрустальный, заждавшийся, окоченевший в сенях, графин появился пред нами, празднично сияя гранями. Это был неожиданный поворот. Но травница знала рецепты и помимо приворотных зельев. А племянник ее и наш сотоварищ был редким гостем здесь. Поэтому баловать приходилось. Графинчик чувствовал себя важно и лопался от собственной значимости. Он стал внезапно фельдмаршалом на нашем столе. И вдруг в моем мозгу всплыло понятие «алмаз чистой воды». Когда истинный благородный брильянт не виден, погруженный в ручей. И в этом хрустальном пузаче, казалось, лимонные корочки висели сами по себе, а сидящие напротив, сквозь него переворачивались вверх ногами. Водка была хлебная, вода в ней ключевая и дух наш казался неиссякаем. И уже оттаяли мы, и можно было говорить. Говорить и слушать. Слушать и слабеть. И только рдели угольки в утомившейся за день печи. И хотелось уже только слушать. Как поземка скребется тихонько под дверь.
…Я и то проснулся поздно. А товарищи мои еще лежали, разметавшись по перинам. Теплый и сонный, нырнул в тулуп и скользнул за дверь. Бледное солнце застыло невысоко и снег, наметенный за ночь, оцепенело лежал и возле порога, и за калиткой, и дальше уносился. И опять я услышал шум ручья. Шелест близкой воды. Преодолев себя, валенки напялив на босу ногу, я поддался какому-то зову, прошел три cпящих дома наискосок и не пожалел. Всамделишный ручей, свободный от оков в лютый мороз, проплывал, неспешна передо мной, исходя ранним туманом и был в моих глазах Летучим голландцем. Я стоял очарованный, и сердце мое замерло. Такого не может быть! Но – было. Тихо-тихо, никого не приведя в смятение, застыл день над моей удивительной землей, и мне жалко было его потревожить. Ведь был он короток, как никогда в году. Застыл и я/
