Сообщение
fregat » Сб июн 20, 2009 22:49
Так прошел год и еще один…
Мне оставалось служить последние три месяца из тех трех лет. Я стал сам теперь годком и обладал неограниченной властью. В пределах одного отсека. А это страсть сколько.
За это время произошло немало событий. Я научился распознавать врага. Не только на радаре. Но и в жизни. Пробыв все это время как на ладони, я и других также видел. И к этому времени мне уже было достаточно взглянуть на моряка (других людей я не видел), услышать от него одно слова и я знал, нужен он мне или нет, и представляет ли для меня интерес или угрозу. Это главное. Кентусы на кулаках я себе настучал ночами о переборку, когда незаслуженная обида и тоска порой били через край, и ее нельзя было выплеснуть на своих товарищей. Ни в коем случае. Не всегда находился отклик в окружающих меня душах, а, иногда, его и не хотелось. Поэтому скулы тоже затвердели желваками. Я научился исполнять приказы беспрекословно, но и сам научился отдавать их так, что в них не сомневались. И слова «виноват…исправлюсь» не казались мне уже постыдными. Спал я теперь чутко, как собака. Ел мало. Корабль знал как свою пятерню и на спор проходил с завязанными глазами все 17 отсеков.
Я увидел кровь. Когда «Адмирал Головко» бабахнул ракетной болванкой мимо цели и прошил деревянный тральщик, который подбирал те болванки. Железка прошла через столовую во время обеда. Мы оказались ближе всех и сняли раненных и убитых. Беспомощность и нелепость выдавила слезы у меня уже огрубевшего.
Я все делал вместе с кораблем своим. Прожив в его нутре безвылазно три года, я с ним сросся. Пророс в него нервами, жилами и венами, смешав с ним свои кровь, пот, слезы и лимфу. Он знал, когда мне тяжело и всегда утешал, приложив переборку к моей щеке. Это и дом мой и крепость, и университеты мои. И отец, и брат, и жена моя. Мой скит и мой приют. Он всегда меня ждал, когда я был на берегу. Ему всегда меня не хватало. С левой стороны, где сердце, у меня был выбит номер 4 – 3 – 21. Это была моя прописка на корабле. Вместе с ним я получил пробоину, но завел на нее пластырь, загорелся однажды и даже сел на мель. Но мы с ним справились, с моим кораблем.
Наконец, я узнал, почему же роба должна быть на два размера больше. Узнал, вывалившись за борт в осеннее море, ночью, когда грузили торпеды, поскользнувшись на одной из них. Тогда мне понадобилось всего несколько секунд, чтобы скинуть губительную одежду, пока она держала меня на плаву своим пузырем.
Научился бить первым. И сдержался, когда надо было бы ввинтить салаге.
И единственно, что не позволил себе сделать, это окончательно залить глаза сталью. Я сохранил их голубыми.
Смог избежать Военно-Морского училища, когда замполит чуть ли не силой меня туда пихал. В отместку он зарубил мне старшинские курсы. Я это пережил. Я там много чего пережил. А теперь мне оставалось лишь пару месяцев спокойно пережить в дембельских заботах, как вдруг на меня пришел запрос. Фрегат «Проворный» уходил на север, и на нем некому было рисовать эти чертовы карты, а там служил мой кореш. Вот он и вспомнил про меня. И меня захватила только та возможность побывать в последнем, четвертом, Ледовитом океане.
Мы уходили в августе, а в октябре я должен был окончательно сойти на берег. До Атлантики этот путь для меня был не нов. Но что такое перекрывать водную гладь на боевом корабле в одиночном плавании! Ты – это передовые уши и глаза, но и за тобой их немеряно. Соглядатаи начали преследовать с Босфора. До самого выхода в Средиземку за нами на почтительном расстоянии тащились два катера без опознавательных знаков. Но приятно было, черт возьми, пошевелить пушкой и наблюдать резкое стопорение хода на шпионах. Да и дорогу нам купцы уступали без промедления и, не ища условий расхождения. Нашим 35-ти узлам сложно было найти помеху. С борта фрегата Средиземное море выглядит по-другому. Острова мелькают, да и путь наш вдали от торгового. Конечно, волна осталась той же прозрачности, но когда над твоей головой два F-16 закладывают виражи, то глаза прикованы к небесам. Да и шли мы, в основном, в режиме учебной тревоги, когда броня задраена. Перед Гибралтаром истребители вдруг исчезли и мы спокойно вздохнули. За проливом взяли резко вправо и ринулись в Бискай.
И там получили такой сюрприз, что позабыли обо всех врагах на свете. Правильно говорили норманны – дальше в море, больше горя! Неожиданный в это время, нас поджидал там дикий шторм. Имея утвержденный Главкомом курс, мы не могли шелохнуться в сторону ни на кабельтов, и пришлось испытывать мореходные качества нашего корабля. Небо было закрыто волнами. Солнце не пробивалось сквозь зеленую толщу воды, постоянно нас атакующую. Бак уходил под волну все глубже и оставался там все дольше. С трудом выдираясь, форштевень не мог никак показаться больше двух метров. Якоря били по его бокам и сами этим терзались. Ветер не дул ни в какую сторону определенно, он бил со всех сторон одновременно. Кренометр на нуле не задерживался ни на секунду. Нас спасла только турбина и те безымянные семьдесят тысяч лошадей. Но как они стонали, я слышал. Но вынесли. Мы убежали, хотя те валы цеплялись за корму жестоко. И едва солнце выскочило слева, как блеснули прямо по курсу две серебряные точки. Стремительно приблизившись, ими оказались «Миражи» на прямом курсе нам в лоб. Боевая тревога. Разошлись в двух кабельтовых. И так раз пять – шесть. До темноты. Потом ушли на восток. Да что ж это такое?
Оказалось, в районе Фарерских островов начинались учения НАТО, и мы некстати шли прямо туда по утвержденному Главкомом курсу. И сгоряча оказались в гуще событий. И чуть не ткнулись на полном ходу в корму авианосцу «Эйзенхауэр». Тут же налетела черная стая палубных «Харриеров». Ладно, ладно, погорячились. Отошли мы. Но наблюдали еще с недельку по приказу того же Главкома. Зрелищно. Мощно.
Уже сентябрь. Начали задувать нехорошие ветра, а мы крались вдоль норвежских шхер к нашему Североморску. От которого я бежал три года назад. Мой пост был на мостике теперь, на правом крыле. Тучи здесь, за Полярным кругом, очень низко ходят, прижимает их, плоский здесь, купол небесный. Да и налиты они дождями постоянно. Мой черный бушлат сливался с далеким, таким же непроницаемым берегом. Небо, не выдерживая своей гнетущей тяжести, падало в море. Вставало потом еле-еле из угрюмой воды бледною мглой и обволакивало противной паутиной корабль. Ветер дул с моря, и командир выходил ко мне на крыло покурить. Открываешь рот что-то сказать, да так и застываешь, не в силах проглотить туман. Вязнут звуки прямо на губах. И легкие захлебываются. Все лицо в холодном поту, хотя и не жарко. А совсем наоборот – льдистые иголки начинают вонзаться в зрачки. А жмуриться нельзя, я впередсмотрящий в этом последнем мне открывшемся Океане…
Пришли в Североморск. Отстрелялись. По итогам перехода я получил свой знак «За дальний поход». И уже прикрутил его на грудь и собрал вещмешок с подарком матери. Но удивился Североморску. При всей своей мощи, он был более суров службой, несомненно. Но зачем же он позвал меня к себе на прощание? Ответ я получил вскоре. Наказать за непослушание. Ровно через две недели после прихода, и за две недели до моего схода, я самым нелепым и обидным образом сломал ногу. И продлил свою службу в заполярном госпитале еще на четыре месяца. Вот такой он был последний мной открытый самый суровый Океан. Но я ни разу об этом не пожалел…
«Мы уходим на сушу, отслужив и устав,
Но бессрочно на службе, на воде – плавсостав.
Плавсостав – это флота кость морская и стать,
И работа, работа и работа опять.
Плавсостав – это парни на далекой волне,
Где тоскует гитара по родной стороне.
Где за землю, за нашу постоим до конца,
Где во всех экипажах верно бьются сердца.
С плавсоставом – в ненастье, в синеву, в глубину…
Только б выпало счастье быть причастным к нему ».
И никто пути пройденного у нас не отберет...
...