так, хрень всякая на ум приходит... блин!

[PS]

Я в синий троллейбус сажусь на ходу
Последний...случайный...

А вот этого я не читал Ну ты понял.

[fregat]

Когда мне невмочь пересилить беду
когда подступает отчаениье
Я в синий троллейбус сажусь на ходу
Последний...случайный...
.........................................
Последний троллейбус мне дверь отвори
Я знаю как в странную полночь
Твои пассажиры - матросы твои
Приходят...на помощь...

Я просто жил и никого не трогал,
Да, в общем-то, и никого не слушал,
До той поры, пока в мою седую душу
Не выпала росою ты, моя подмога.

В унисон не спим!

[Walera]

Я в синий троллейбус сажусь на ходу
Последний...случайный...

А вот этого я не читал Ну ты понял.

да это я так...к тому,что из песни слова не выкинешь...

[PS]

да это я так...к тому,что из песни слова не выкинешь...

Смотри мне!

[Dr_Max]

Да это я любя! Они, знаешь, что про нас думают, когда летят у себя в вышине возле солнца, а мы под ними щепками болтаемся? То-то...

Да понятно, что любЯ...
И там-борт, и там... и там-штурвал и там... (ну...)... продолжать? А про то - кто где болтается - это отдельная тема для дооооолгой беседы

[fregat]

…И вдруг вспомнил. Случилось начало апреля. И волею флотских начальников я оказался в Москве. Я летел с южного моря на северный океан и по дьявольской нестыковке рейсов вышел прямиком на Ходынское поле.
Тротуары только начинали обнажаться, подсыхать очухивающимся асфальтом, и обочины старались поскорей спихнуть куда-нибудь грязный снег. Этот бедолага, радующий глаз вот только вчера, уже норовил поскорее сгинуть, пожираемый не столь хилым солнечным светом, но больше горячим человеческим желанием. Людям надоели длинные холодные ночи, и они вытягивали лица вверх, в тонкое голубое небо. Ни облачка, ни дымки там, а только прозрачные искры ложатся на самых храбрых и превращаются позже в шоколадные веснушки. Так думал я, двигаясь по мостовой, не отрывая глаз от спешащих из всяких подворотен ручьев, полоскавших в себе небеса и сливающихся к центру земли.
Там, откуда свалился в этот мир я, уже вовсю полыхали магнолии, а где я должен был приземлиться в итоге, льды даже еще не тронулись. И вот, оказался в таком подвешенном состоянии. И, вдруг, опять Мишка.
Как он появился, я не знаю. Запахло яблоком с лавандой, и я увидел Мишку. Он стоял облокотясь на гранитный парапет, омываемый самой столичной рекой и, так же улыбаясь, смотрел на тающий лед внизу. Он опять первый меня увидел. Это было в его характере – увидеть первым и, улыбаясь, смотреть в другую сторону. Таким образом, оставив место для маневра своему нечаянному визави. И весь он был сама деликатность мой Мишель. Мы его прозвали так за то, что он густо краснел при бранном слове и называл свою бабушку на Вы. Впрочем, так ее называли и его родители, тетя Стеша и дядя Боря. Даня Соломеевна. Она жила на 16-й станции Б. Фонтана всю жизнь. У нее были голубые глаза, и она всегда вкусно пахла жареной рыбой. Вот, ей богу! Все коты по Большому Фонтану ходили за ней на цыпочках. У Мишкиных родителей глаза тоже были голубые и только у него самого карие. Почему не знаю, но бабушка его любила больше жизни.
И опять между нами, как будто, не было этих промелькнувших лет. Мы были молоды и не замечали перемен друг в друге. Ни о чем не спрашивая, пошли по улице, молчанием своим больше сказав. Закурили. И, вдруг, скомкал я сигаретную пустую пачку и кинув с носка на пяточку пасанул Мишке. Он вспомнил сразу и с разворота вернул мне финт. И понеслись мы, два тридцатилетних оболтуса, по исходящей паром мостовой, виртуозно обходя пешеходов и нахально задевая пешеходок. И ничего в мире не было вкуснее, чем рвущийся к земле теплый ветер, вперемешку с птичьим криком, по пути вливающимся и в наши глотки…
Но воздух по-весеннему коварно помрачнел вдруг, загустел и придавил нас вечером в чужом городе. Прохожие растворились в холодном тумане, в домах зажглись окна. Там пили горячий чай с брынзой. И мы с Мишкой опомнились. Нам пора было спешить каждому в свой порт. Ему в Одесский аэро, а мне в Мурманский рыбный.

- А знаешь…
- Что?!
- Ну…
- Говори, Мишель!
- Полетели к…
- Да с тобой куда угодно!
- ...к Дане.

И я развернулся на 180 градусов. Разве мог я не полететь к Дане? С Мишкой. В ее чистый выбеленный домик, где у порога дежурят постоянно девять кошек, а еще восемнадцать котов ходят кругами где-то рядом, но одноглазый седой пес Нельсон на них даже не обращает внимания. И где уже сто лет стоит беседка, навсегда закрытая виноградным плющом и где вырезано мое имя. Разве мог я отказаться от этого? Да, и Мишка, зараза, такой зануда. И я поменял билет. Что мне за это было, я не скажу. Но.
Как молоды мы были!

[PS]

... ...ты художник...

[Alexsa]

Фрегат, ты ведь и нас всегда возвращаешь в лучшие времена.
Вот прочитала и вернулась в свое "туда", самое лучшее и прекрасное!

[fregat]

Да, там было здорово...
http://moskva-nostalgia.narod.ru/

[Nataca]

Рабочий и Колхозница вернулись, они теперь поднялись на 10 метров
http://www.rian.ru/video/20091128/195858730.html

[fregat]

Почему я назвал хренью этот прыжок своей жизни? Да потому что сейчас я, наверняка, не совершил бы ничего подобного. Но это хрень в хорошем смысле слова. Так слово придурок в Одессе является ласкательно-дружеским. Но это ладно…речь не об этом.

Мы сели в Одессе и теплый воздух, подхватив нас с Мишкой на трапе самолета, понес над замызганным керосином бетонным полем, вдоль застывших пирамидальных голых пока еще тополей, повернул направо и мы поплыли по улице Радостной. Стайки облаков обгоняли и растворялись в чистом голубом чреве дня, принося ощущение вечной молодости, которая никогда не кончится, как не кончится и этот день, затеявшийся несколько часов назад в остывающей, позвякивающей синими чужими льдинками шарахающейся от посторонних приезжих Москве. Теперь столица осталась далеко за кормой, и мы забыли даже вечерние прощальные огни, свалившиеся под крылом нашего самолета. Ведь в лицо дышал западный теплый ветер, подогретый где-то на Балканах, и вонзался возле глаз коготками зефирной неги.
…Мы влетели на площадь Независимости и оказались перед выбором – улица Ак. Филатова или Ицхака Рабина. Но первый и так получил свою долю независимости в городе и мы повернули опять направо. Потому что далее вливались в 25-ю Чапаевскую Дивизию! Ломанулись на Люстдорфскую дорогу и растаяли. Я, почему так отчаянно помню весь маршрут, потому как он слова любимой въевшейся песни – не отпустит. И вот послушайте – играют улицы вдоль Большого Фонтана!
Ах! Ахматовой…Хрустальная…Абрикосовая, Дубовая, Ореховая…Алмазная…Вишневый переулок…Майский и, наконец, улица Золотой Берег, где прожила 60 лет из своих восьмидесяти Даня. И именно здесь нас нагнал ураган запахов, включивший в себя уходящую с земли оттаявшую прелость, идущую с моря нейтральную свежесть и, главное, дым костров, сжигающих спиленные только осенью ветки акации, еще крепкие и чем-то не угодившие хозяевам. В кострах пламени видно не было, они исходили белыми клубами, ввинчивались с обрыва к морю, но тут же исчезали, погибая под влажным напористым шквалом, бросавшимся с моря. Этот шквал был теперь непобедим. В апреле с моря дул ветер, убивающий ядовитые выдохи омертвелой за зиму почвы, и не давал им высунуть голову. Ветер не уставал ни днем, ни ночью, все выл и выл, проникая даже в сон, и результатом являлся воздух. Воздух был соленым и прозрачным.
Даня не изменилась с тех давних пор. Встретила нас на пороге, вытирая мягкие, пахнущие оладьями руки о передник, вспорхнула ими по бедрам, вскинулась и заспешила опять вглубь двора, приговаривая на ходу и раздавая всем жителям своего владения ласку и внимание. А ведь там, кроме цепного пса, ни разу не залаявшего на людей, были козы и виноградная лоза. И все они ощущали спокойствие, пока Даня семенила каждое раннее утро мимо них и к ним, бормоча себе самой молитвы, выбитые, истертые, понятные нам через слово, на своем языке, но как-то вошедшие в нас прочно…На небесах…святится Имя Твое…Хлеб наш насущный…Долги наши…Спаси и сохрани…. И была сила в каждом слове, не заученном, но данном. А ведь мы и вино тайно пробовали в той секретной беседке, и папиросами пыхтели, и гитару терзали заунывно. А все как-то прошло мимо. Ни разу Даня искоса не посмотрела на нас, ни гневно. А лишь однажды карты снесла со стола, истоптала их и сковороду пустую раскаленную поставила нам, сверкнув вдруг потемневшими глазами. Только-только успели мы руки убрать со стола…
Так и текла мягко, неспешна наша юность нежная, под тенью сиреневых кустов, на откосе возле Лодочного переулка, пропитывая глаза лазурью и нежно дыша за пазуху лунными ночами, когда мы с Мишкой лежали в пахучей траве, и каждый из нас старался заснуть позже.

- Ты спишь?...
- Нет…
- Ну, спишь же…
- Да нет же…

Но у каждого в глазах уже прыгали разноцветные клоуны и гримасами своими уносили далече, где еще не видно было горизонта. Там пока не знали бумажных цветов и фальшивых улыбок. Хотя все это пряталось в кустах. Но как далеко еще было до этого! Как молоды мы были.

[Alexsa]

Почему я назвал хренью этот прыжок своей жизни? Да потому что сейчас я, наверняка, не совершил бы ничего подобного. Но это хрень в хорошем смысле слова.

Да совершил бы, совершил!

[PS]

Но это хрень в хорошем смысле слова.

Да совершил бы, совершил! [/quote]
Присоединяюсь!

[fregat]

Да совершил бы, совершил!

Да совершил бы!. Это я так, кокетничаю...

[Садовод]

Cлавный воин Доброгор
Проскакал тут мимо
Уши инием покрылись
Растираем пивом