А вот этого я не читал Ну ты понял.Walera писал(а): Я в синий троллейбус сажусь на ходу
Последний...случайный...
так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Модератор: PS
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Это "жу-жу" неспроста. Зачем тебе жужжать, если ты не пчела?
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Walera писал(а): Когда мне невмочь пересилить беду
когда подступает отчаениье
Я в синий троллейбус сажусь на ходу
Последний...случайный...
.........................................
Последний троллейбус мне дверь отвори
Я знаю как в странную полночь
Твои пассажиры - матросы твои
Приходят...на помощь...
PS писал(а): Я просто жил и никого не трогал,
Да, в общем-то, и никого не слушал,
До той поры, пока в мою седую душу
Не выпала росою ты, моя подмога.
В унисон не спим!
- Walera
- Сообщения: 1735
- Зарегистрирован: Пн дек 13, 2004 15:08
- Откуда: г.Сосновый Бор Ленинградской обл
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
да это я так...к тому,что из песни слова не выкинешь...PS писал(а):А вот этого я не читал Ну ты понял.Walera писал(а): Я в синий троллейбус сажусь на ходу
Последний...случайный...
Захарченко
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Смотри мне!Walera писал(а):
да это я так...к тому,что из песни слова не выкинешь...
Это "жу-жу" неспроста. Зачем тебе жужжать, если ты не пчела?
- Dr_Max
- Сообщения: 1363
- Зарегистрирован: Пт апр 20, 2007 16:13
- Откуда: Belarus, Gomel'
- Контактная информация:
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Да понятно, что любЯ...fregat писал(а): Да это я любя! Они, знаешь, что про нас думают, когда летят у себя в вышине возле солнца, а мы под ними щепками болтаемся? То-то...
И там-борт, и там... и там-штурвал и там... (ну...)... продолжать? А про то - кто где болтается - это отдельная тема для дооооолгой беседы
ЁЖИКастый...
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
…И вдруг вспомнил. Случилось начало апреля. И волею флотских начальников я оказался в Москве. Я летел с южного моря на северный океан и по дьявольской нестыковке рейсов вышел прямиком на Ходынское поле.
Тротуары только начинали обнажаться, подсыхать очухивающимся асфальтом, и обочины старались поскорей спихнуть куда-нибудь грязный снег. Этот бедолага, радующий глаз вот только вчера, уже норовил поскорее сгинуть, пожираемый не столь хилым солнечным светом, но больше горячим человеческим желанием. Людям надоели длинные холодные ночи, и они вытягивали лица вверх, в тонкое голубое небо. Ни облачка, ни дымки там, а только прозрачные искры ложатся на самых храбрых и превращаются позже в шоколадные веснушки. Так думал я, двигаясь по мостовой, не отрывая глаз от спешащих из всяких подворотен ручьев, полоскавших в себе небеса и сливающихся к центру земли.
Там, откуда свалился в этот мир я, уже вовсю полыхали магнолии, а где я должен был приземлиться в итоге, льды даже еще не тронулись. И вот, оказался в таком подвешенном состоянии. И, вдруг, опять Мишка.
Как он появился, я не знаю. Запахло яблоком с лавандой, и я увидел Мишку. Он стоял облокотясь на гранитный парапет, омываемый самой столичной рекой и, так же улыбаясь, смотрел на тающий лед внизу. Он опять первый меня увидел. Это было в его характере – увидеть первым и, улыбаясь, смотреть в другую сторону. Таким образом, оставив место для маневра своему нечаянному визави. И весь он был сама деликатность мой Мишель. Мы его прозвали так за то, что он густо краснел при бранном слове и называл свою бабушку на Вы. Впрочем, так ее называли и его родители, тетя Стеша и дядя Боря. Даня Соломеевна. Она жила на 16-й станции Б. Фонтана всю жизнь. У нее были голубые глаза, и она всегда вкусно пахла жареной рыбой. Вот, ей богу! Все коты по Большому Фонтану ходили за ней на цыпочках. У Мишкиных родителей глаза тоже были голубые и только у него самого карие. Почему не знаю, но бабушка его любила больше жизни.
И опять между нами, как будто, не было этих промелькнувших лет. Мы были молоды и не замечали перемен друг в друге. Ни о чем не спрашивая, пошли по улице, молчанием своим больше сказав. Закурили. И, вдруг, скомкал я сигаретную пустую пачку и кинув с носка на пяточку пасанул Мишке. Он вспомнил сразу и с разворота вернул мне финт. И понеслись мы, два тридцатилетних оболтуса, по исходящей паром мостовой, виртуозно обходя пешеходов и нахально задевая пешеходок. И ничего в мире не было вкуснее, чем рвущийся к земле теплый ветер, вперемешку с птичьим криком, по пути вливающимся и в наши глотки…
Но воздух по-весеннему коварно помрачнел вдруг, загустел и придавил нас вечером в чужом городе. Прохожие растворились в холодном тумане, в домах зажглись окна. Там пили горячий чай с брынзой. И мы с Мишкой опомнились. Нам пора было спешить каждому в свой порт. Ему в Одесский аэро, а мне в Мурманский рыбный.
- А знаешь…
- Что?!
- Ну…
- Говори, Мишель!
- Полетели к…
- Да с тобой куда угодно!
- ...к Дане.
И я развернулся на 180 градусов. Разве мог я не полететь к Дане? С Мишкой. В ее чистый выбеленный домик, где у порога дежурят постоянно девять кошек, а еще восемнадцать котов ходят кругами где-то рядом, но одноглазый седой пес Нельсон на них даже не обращает внимания. И где уже сто лет стоит беседка, навсегда закрытая виноградным плющом и где вырезано мое имя. Разве мог я отказаться от этого? Да, и Мишка, зараза, такой зануда. И я поменял билет. Что мне за это было, я не скажу. Но.
Как молоды мы были!
Тротуары только начинали обнажаться, подсыхать очухивающимся асфальтом, и обочины старались поскорей спихнуть куда-нибудь грязный снег. Этот бедолага, радующий глаз вот только вчера, уже норовил поскорее сгинуть, пожираемый не столь хилым солнечным светом, но больше горячим человеческим желанием. Людям надоели длинные холодные ночи, и они вытягивали лица вверх, в тонкое голубое небо. Ни облачка, ни дымки там, а только прозрачные искры ложатся на самых храбрых и превращаются позже в шоколадные веснушки. Так думал я, двигаясь по мостовой, не отрывая глаз от спешащих из всяких подворотен ручьев, полоскавших в себе небеса и сливающихся к центру земли.
Там, откуда свалился в этот мир я, уже вовсю полыхали магнолии, а где я должен был приземлиться в итоге, льды даже еще не тронулись. И вот, оказался в таком подвешенном состоянии. И, вдруг, опять Мишка.
Как он появился, я не знаю. Запахло яблоком с лавандой, и я увидел Мишку. Он стоял облокотясь на гранитный парапет, омываемый самой столичной рекой и, так же улыбаясь, смотрел на тающий лед внизу. Он опять первый меня увидел. Это было в его характере – увидеть первым и, улыбаясь, смотреть в другую сторону. Таким образом, оставив место для маневра своему нечаянному визави. И весь он был сама деликатность мой Мишель. Мы его прозвали так за то, что он густо краснел при бранном слове и называл свою бабушку на Вы. Впрочем, так ее называли и его родители, тетя Стеша и дядя Боря. Даня Соломеевна. Она жила на 16-й станции Б. Фонтана всю жизнь. У нее были голубые глаза, и она всегда вкусно пахла жареной рыбой. Вот, ей богу! Все коты по Большому Фонтану ходили за ней на цыпочках. У Мишкиных родителей глаза тоже были голубые и только у него самого карие. Почему не знаю, но бабушка его любила больше жизни.
И опять между нами, как будто, не было этих промелькнувших лет. Мы были молоды и не замечали перемен друг в друге. Ни о чем не спрашивая, пошли по улице, молчанием своим больше сказав. Закурили. И, вдруг, скомкал я сигаретную пустую пачку и кинув с носка на пяточку пасанул Мишке. Он вспомнил сразу и с разворота вернул мне финт. И понеслись мы, два тридцатилетних оболтуса, по исходящей паром мостовой, виртуозно обходя пешеходов и нахально задевая пешеходок. И ничего в мире не было вкуснее, чем рвущийся к земле теплый ветер, вперемешку с птичьим криком, по пути вливающимся и в наши глотки…
Но воздух по-весеннему коварно помрачнел вдруг, загустел и придавил нас вечером в чужом городе. Прохожие растворились в холодном тумане, в домах зажглись окна. Там пили горячий чай с брынзой. И мы с Мишкой опомнились. Нам пора было спешить каждому в свой порт. Ему в Одесский аэро, а мне в Мурманский рыбный.
- А знаешь…
- Что?!
- Ну…
- Говори, Мишель!
- Полетели к…
- Да с тобой куда угодно!
- ...к Дане.
И я развернулся на 180 градусов. Разве мог я не полететь к Дане? С Мишкой. В ее чистый выбеленный домик, где у порога дежурят постоянно девять кошек, а еще восемнадцать котов ходят кругами где-то рядом, но одноглазый седой пес Нельсон на них даже не обращает внимания. И где уже сто лет стоит беседка, навсегда закрытая виноградным плющом и где вырезано мое имя. Разве мог я отказаться от этого? Да, и Мишка, зараза, такой зануда. И я поменял билет. Что мне за это было, я не скажу. Но.
Как молоды мы были!
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
... ...ты художник...
Это "жу-жу" неспроста. Зачем тебе жужжать, если ты не пчела?
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Фрегат, ты ведь и нас всегда возвращаешь в лучшие времена.
Вот прочитала и вернулась в свое "туда", самое лучшее и прекрасное!
Вот прочитала и вернулась в свое "туда", самое лучшее и прекрасное!
"Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?..."
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Да, там было здорово...
http://moskva-nostalgia.narod.ru/
http://moskva-nostalgia.narod.ru/
- Nataca
- Сообщения: 2576
- Зарегистрирован: Ср ноя 04, 2009 23:30
- Откуда: г.Королев Московской области
- Контактная информация:
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Рабочий и Колхозница вернулись, они теперь поднялись на 10 метров
http://www.rian.ru/video/20091128/195858730.html
http://www.rian.ru/video/20091128/195858730.html
В/ч 01349 - призыв 2/2009г.
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Почему я назвал хренью этот прыжок своей жизни? Да потому что сейчас я, наверняка, не совершил бы ничего подобного. Но это хрень в хорошем смысле слова. Так слово придурок в Одессе является ласкательно-дружеским. Но это ладно…речь не об этом.
Мы сели в Одессе и теплый воздух, подхватив нас с Мишкой на трапе самолета, понес над замызганным керосином бетонным полем, вдоль застывших пирамидальных голых пока еще тополей, повернул направо и мы поплыли по улице Радостной. Стайки облаков обгоняли и растворялись в чистом голубом чреве дня, принося ощущение вечной молодости, которая никогда не кончится, как не кончится и этот день, затеявшийся несколько часов назад в остывающей, позвякивающей синими чужими льдинками шарахающейся от посторонних приезжих Москве. Теперь столица осталась далеко за кормой, и мы забыли даже вечерние прощальные огни, свалившиеся под крылом нашего самолета. Ведь в лицо дышал западный теплый ветер, подогретый где-то на Балканах, и вонзался возле глаз коготками зефирной неги.
…Мы влетели на площадь Независимости и оказались перед выбором – улица Ак. Филатова или Ицхака Рабина. Но первый и так получил свою долю независимости в городе и мы повернули опять направо. Потому что далее вливались в 25-ю Чапаевскую Дивизию! Ломанулись на Люстдорфскую дорогу и растаяли. Я, почему так отчаянно помню весь маршрут, потому как он слова любимой въевшейся песни – не отпустит. И вот послушайте – играют улицы вдоль Большого Фонтана!
Ах! Ахматовой…Хрустальная…Абрикосовая, Дубовая, Ореховая…Алмазная…Вишневый переулок…Майский и, наконец, улица Золотой Берег, где прожила 60 лет из своих восьмидесяти Даня. И именно здесь нас нагнал ураган запахов, включивший в себя уходящую с земли оттаявшую прелость, идущую с моря нейтральную свежесть и, главное, дым костров, сжигающих спиленные только осенью ветки акации, еще крепкие и чем-то не угодившие хозяевам. В кострах пламени видно не было, они исходили белыми клубами, ввинчивались с обрыва к морю, но тут же исчезали, погибая под влажным напористым шквалом, бросавшимся с моря. Этот шквал был теперь непобедим. В апреле с моря дул ветер, убивающий ядовитые выдохи омертвелой за зиму почвы, и не давал им высунуть голову. Ветер не уставал ни днем, ни ночью, все выл и выл, проникая даже в сон, и результатом являлся воздух. Воздух был соленым и прозрачным.
Даня не изменилась с тех давних пор. Встретила нас на пороге, вытирая мягкие, пахнущие оладьями руки о передник, вспорхнула ими по бедрам, вскинулась и заспешила опять вглубь двора, приговаривая на ходу и раздавая всем жителям своего владения ласку и внимание. А ведь там, кроме цепного пса, ни разу не залаявшего на людей, были козы и виноградная лоза. И все они ощущали спокойствие, пока Даня семенила каждое раннее утро мимо них и к ним, бормоча себе самой молитвы, выбитые, истертые, понятные нам через слово, на своем языке, но как-то вошедшие в нас прочно…На небесах…святится Имя Твое…Хлеб наш насущный…Долги наши…Спаси и сохрани…. И была сила в каждом слове, не заученном, но данном. А ведь мы и вино тайно пробовали в той секретной беседке, и папиросами пыхтели, и гитару терзали заунывно. А все как-то прошло мимо. Ни разу Даня искоса не посмотрела на нас, ни гневно. А лишь однажды карты снесла со стола, истоптала их и сковороду пустую раскаленную поставила нам, сверкнув вдруг потемневшими глазами. Только-только успели мы руки убрать со стола…
Так и текла мягко, неспешна наша юность нежная, под тенью сиреневых кустов, на откосе возле Лодочного переулка, пропитывая глаза лазурью и нежно дыша за пазуху лунными ночами, когда мы с Мишкой лежали в пахучей траве, и каждый из нас старался заснуть позже.
- Ты спишь?...
- Нет…
- Ну, спишь же…
- Да нет же…
Но у каждого в глазах уже прыгали разноцветные клоуны и гримасами своими уносили далече, где еще не видно было горизонта. Там пока не знали бумажных цветов и фальшивых улыбок. Хотя все это пряталось в кустах. Но как далеко еще было до этого! Как молоды мы были.
Мы сели в Одессе и теплый воздух, подхватив нас с Мишкой на трапе самолета, понес над замызганным керосином бетонным полем, вдоль застывших пирамидальных голых пока еще тополей, повернул направо и мы поплыли по улице Радостной. Стайки облаков обгоняли и растворялись в чистом голубом чреве дня, принося ощущение вечной молодости, которая никогда не кончится, как не кончится и этот день, затеявшийся несколько часов назад в остывающей, позвякивающей синими чужими льдинками шарахающейся от посторонних приезжих Москве. Теперь столица осталась далеко за кормой, и мы забыли даже вечерние прощальные огни, свалившиеся под крылом нашего самолета. Ведь в лицо дышал западный теплый ветер, подогретый где-то на Балканах, и вонзался возле глаз коготками зефирной неги.
…Мы влетели на площадь Независимости и оказались перед выбором – улица Ак. Филатова или Ицхака Рабина. Но первый и так получил свою долю независимости в городе и мы повернули опять направо. Потому что далее вливались в 25-ю Чапаевскую Дивизию! Ломанулись на Люстдорфскую дорогу и растаяли. Я, почему так отчаянно помню весь маршрут, потому как он слова любимой въевшейся песни – не отпустит. И вот послушайте – играют улицы вдоль Большого Фонтана!
Ах! Ахматовой…Хрустальная…Абрикосовая, Дубовая, Ореховая…Алмазная…Вишневый переулок…Майский и, наконец, улица Золотой Берег, где прожила 60 лет из своих восьмидесяти Даня. И именно здесь нас нагнал ураган запахов, включивший в себя уходящую с земли оттаявшую прелость, идущую с моря нейтральную свежесть и, главное, дым костров, сжигающих спиленные только осенью ветки акации, еще крепкие и чем-то не угодившие хозяевам. В кострах пламени видно не было, они исходили белыми клубами, ввинчивались с обрыва к морю, но тут же исчезали, погибая под влажным напористым шквалом, бросавшимся с моря. Этот шквал был теперь непобедим. В апреле с моря дул ветер, убивающий ядовитые выдохи омертвелой за зиму почвы, и не давал им высунуть голову. Ветер не уставал ни днем, ни ночью, все выл и выл, проникая даже в сон, и результатом являлся воздух. Воздух был соленым и прозрачным.
Даня не изменилась с тех давних пор. Встретила нас на пороге, вытирая мягкие, пахнущие оладьями руки о передник, вспорхнула ими по бедрам, вскинулась и заспешила опять вглубь двора, приговаривая на ходу и раздавая всем жителям своего владения ласку и внимание. А ведь там, кроме цепного пса, ни разу не залаявшего на людей, были козы и виноградная лоза. И все они ощущали спокойствие, пока Даня семенила каждое раннее утро мимо них и к ним, бормоча себе самой молитвы, выбитые, истертые, понятные нам через слово, на своем языке, но как-то вошедшие в нас прочно…На небесах…святится Имя Твое…Хлеб наш насущный…Долги наши…Спаси и сохрани…. И была сила в каждом слове, не заученном, но данном. А ведь мы и вино тайно пробовали в той секретной беседке, и папиросами пыхтели, и гитару терзали заунывно. А все как-то прошло мимо. Ни разу Даня искоса не посмотрела на нас, ни гневно. А лишь однажды карты снесла со стола, истоптала их и сковороду пустую раскаленную поставила нам, сверкнув вдруг потемневшими глазами. Только-только успели мы руки убрать со стола…
Так и текла мягко, неспешна наша юность нежная, под тенью сиреневых кустов, на откосе возле Лодочного переулка, пропитывая глаза лазурью и нежно дыша за пазуху лунными ночами, когда мы с Мишкой лежали в пахучей траве, и каждый из нас старался заснуть позже.
- Ты спишь?...
- Нет…
- Ну, спишь же…
- Да нет же…
Но у каждого в глазах уже прыгали разноцветные клоуны и гримасами своими уносили далече, где еще не видно было горизонта. Там пока не знали бумажных цветов и фальшивых улыбок. Хотя все это пряталось в кустах. Но как далеко еще было до этого! Как молоды мы были.
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Да совершил бы, совершил!fregat писал(а):Почему я назвал хренью этот прыжок своей жизни? Да потому что сейчас я, наверняка, не совершил бы ничего подобного. Но это хрень в хорошем смысле слова.
"Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?..."
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Да совершил бы, совершил! [/quote]Alexsa писал(а): Но это хрень в хорошем смысле слова.
Присоединяюсь!
Это "жу-жу" неспроста. Зачем тебе жужжать, если ты не пчела?
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Да совершил бы!. Это я так, кокетничаю...Alexsa писал(а): Да совершил бы, совершил!
Re: так, хрень всякая на ум приходит... блин!
Cлавный воин Доброгор
Проскакал тут мимо
Уши инием покрылись
Растираем пивом
Проскакал тут мимо
Уши инием покрылись
Растираем пивом
Последний раз редактировалось Садовод Сб мар 26, 2011 9:14, всего редактировалось 1 раз.